Неточные совпадения
Угрюм-Бурчеев мерным шагом ходил среди всеобщего опустошения, и
на губах его
играла та же самая улыбка, которая озарила лицо его
в ту минуту, когда он,
в порыве начальстволюбия, отрубил себе указательный палец правой
руки.
Когда Анна вышла
в шляпе и накидке и, быстрым движением красивой
руки играя зонтиком, остановилась подле него, Вронский с чувством облегчения оторвался от пристально устремленных
на него жалующихся глаз Голенищева и с новою любовию взглянул
на свою прелестную, полную жизни и радости подругу.
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился
на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места
в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый
сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться
на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою
рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как
рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.
Но куклы даже
в эти годы
Татьяна
в руки не брала;
Про вести города, про моды
Беседы с нею не вела.
И были детские проказы
Ей чужды: страшные рассказы
Зимою
в темноте ночей
Пленяли больше сердце ей.
Когда же няня собирала
Для Ольги
на широкий луг
Всех маленьких ее подруг,
Она
в горелки не
играла,
Ей скучен был и звонкий смех,
И шум их ветреных утех.
Своим пенатам возвращенный,
Владимир Ленский посетил
Соседа памятник смиренный,
И вздох он пеплу посвятил;
И долго сердцу грустно было.
«Poor Yorick! — молвил он уныло, —
Он
на руках меня держал.
Как часто
в детстве я
игралЕго Очаковской медалью!
Он Ольгу прочил за меня,
Он говорил: дождусь ли дня?..»
И, полный искренней печалью,
Владимир тут же начертал
Ему надгробный мадригал.
Девушка эта была la belle Flamande, про которую писала maman и которая впоследствии
играла такую важную роль
в жизни всего нашего семейства. Как только мы вошли, она отняла одну
руку от головы maman и поправила
на груди складки своего капота, потом шепотом сказала: «
В забытьи».
Супруги жили очень хорошо и тихо: они почти никогда не расставались, читали вместе,
играли в четыре
руки на фортепьяно, пели дуэты; она сажала цветы и наблюдала за птичным двором, он изредка ездил
на охоту и занимался хозяйством, а Аркадий рос да рос — тоже хорошо и тихо.
Налево, за открытыми дверями, солидные люди
играли в карты
на трех столах. Может быть, они говорили между собою, но шум заглушал их голоса, а движения
рук были так однообразны, как будто все двенадцать фигур были автоматами.
Запевали «Дубинушку» двое: один — коренастый,
в красной, пропотевшей, изорванной рубахе без пояса,
в растоптанных лаптях, с голыми выше локтей
руками, точно покрытыми железной ржавчиной. Он пел высочайшим, резким тенором и, удивительно фокусно подсвистывая среди слов, притопывал ногою,
играл всем телом, а железными
руками играл на тугой веревке, точно
на гуслях, а пел — не стесняясь выбором слов...
— Я? Я — по-дурацки говорю. Потому что ничего не держится
в душе… как
в безвоздушном пространстве. Говорю все, что
в голову придет, сам перед собой
играю шута горохового, — раздраженно всхрапывал Безбедов; волосы его, высохнув, торчали дыбом, — он выпил вино, забыв чокнуться с Климом, и, держа
в руке пустой стакан, сказал, глядя
в него: — И боюсь, что
на меня, вот — сейчас, откуда-то какой-то страх зверем бросится.
Замолчали, прислушиваясь. Клим стоял у буфета, крепко вытирая
руки платком. Лидия сидела неподвижно, упорно глядя
на золотое копьецо свечи. Мелкие мысли одолевали Клима. «Доктор говорил с Лидией почтительно, как с дамой. Это, конечно, потому, что Варавка
играет в городе все более видную роль. Снова
в городе начнут говорить о ней, как говорили о детском ее романе с Туробоевым. Неприятно, что Макарова уложили
на мою постель. Лучше бы отвести его
на чердак. И ему спокойней».
За баржею распласталась под жарким солнцем синеватая Волга, дальше — золотисто блестела песчаная отмель, река оглаживала ее; зеленел кустарник, наклоняясь к ласковой воде, а люди
на палубе точно
играли в двадцать
рук на двух туго натянутых струнах, чудесно богатых звуками.
Он
играл ножом для разрезывания книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы с позолоченной головою бородатого сатира
на месте ручки. Нож выскользнул из
рук его и упал к ногам девушки; наклонясь, чтоб поднять его, Клим неловко покачнулся вместе со стулом и, пытаясь удержаться, схватил
руку Нехаевой, девушка вырвала
руку, лишенный опоры Клим припал
на колено. Он плохо помнил, как разыгралось все дальнейшее, помнил только горячие ладони
на своих щеках, сухой и быстрый поцелуй
в губы и торопливый шепот...
«Вот», — вдруг решил Самгин, следуя за ней. Она дошла до маленького ресторана, пред ним горел газовый фонарь, по обе стороны двери — столики, за одним
играли в карты маленький, чем-то смешной солдатик и лысый человек с носом хищной птицы,
на третьем стуле сидела толстая женщина, сверкали очки
на ее широком лице, сверкали вязальные спицы
в руках и серебряные волосы
на голове.
Туробоев, холодненький, чистенький и вежливый, тоже смотрел
на Клима, прищуривая темные, неласковые глаза, — смотрел вызывающе. Его слишком красивое лицо особенно сердито морщилось, когда Клим подходил к Лидии, но девочка разговаривала с Климом небрежно, торопливо, притопывая ногами и глядя
в ту сторону, где Игорь. Она все более плотно срасталась с Туробоевым, ходили они взявшись за
руки; Климу казалось, что, даже увлекаясь игрою, они
играют друг для друга, не видя, не чувствуя никого больше.
Самгин тоже простился и быстро вышел,
в расчете, что с этим парнем безопаснее идти.
На улице
в темноте
играл ветер, и, подгоняемый его толчками, Самгин быстро догнал Судакова, — тот шел не торопясь, спрятав одну
руку за пазуху, а другую
в карман брюк, шел быстро и пытался свистеть, но свистел плохо, — должно быть, мешала разбитая губа.
Похолодев от испуга, Клим стоял
на лестнице, у него щекотало
в горле, слезы выкатывались из глаз, ему захотелось убежать
в сад,
на двор, спрятаться; он подошел к двери крыльца, — ветер кропил дверь осенним дождем. Он постучал
в дверь кулаком, поцарапал ее ногтем, ощущая, что
в груди что-то сломилось, исчезло, опустошив его. Когда, пересилив себя, он вошел
в столовую, там уже танцевали кадриль, он отказался танцевать, подставил к роялю стул и стал
играть кадриль
в четыре
руки с Таней.
В лицо Самгина смотрели, голубовато улыбаясь, круглые, холодненькие глазки, брезгливо шевелилась толстая нижняя губа, обнажая желтый блеск золотых клыков, пухлые пальцы правой
руки играли платиновой цепочкой
на животе, указательный палец левой беззвучно тыкался
в стол. Во всем поведении этого человека,
в словах его,
в гибкой игре голоса было что-то обидно несерьезное. Самгин сухо спросил...
На дачах Варавки поселились незнакомые люди со множеством крикливых детей; по утрам река звучно плескалась о берег и стены купальни;
в синеватой воде подпрыгивали, как пробки, головы людей, взмахивались
в воздух масляно блестевшие
руки; вечерами
в лесу пели песни гимназисты и гимназистки, ежедневно,
в три часа, безгрудая, тощая барышня
в розовом платье и круглых, темных очках
играла на пианино «Молитву девы», а
в четыре шла берегом
на мельницу пить молоко, и по воде косо влачилась за нею розовая тень.
К Лидии подходили мужчины и женщины, низко кланялись ей, целовали
руку; она вполголоса что-то говорила им, дергая плечами, щеки и уши ее сильно покраснели. Марина, стоя
в углу, слушала Кормилицына; переступая с ноги
на ногу, он
играл портсигаром; Самгин, подходя, услыхал его мягкие, нерешительные слова...
Остаток дня Клим прожил
в состоянии отчуждения от действительности, память настойчиво подсказывала древние слова и стихи, пред глазами качалась кукольная фигура, плавала мягкая, ватная
рука,
играли морщины
на добром и умном лице, улыбались большие, очень ясные глаза.
Но их было десятка два, пятеро
играли в карты, сидя за большим рабочим столом, человек семь окружали игроков, две растрепанных головы торчали
на краю приземистой печи, невидимый,
в углу, тихонько, тенорком напевал заунывную песню, ему подыгрывала гармоника,
на ларе для теста лежал, закинув
руки под затылок, большой кудрявый человек, подсвистывая песне.
Как-то поздним вечером Люба, взволнованно вбежав с улицы
на двор, где шумно
играли дети, остановилась и, высоко подняв
руку, крикнула
в небо...
Он снова начал
играть, но так своеобразно, что Клим взглянул
на него с недоумением.
Играл он
в замедленном темпе, подчеркивая то одну, то другую ноту аккорда и, подняв левую
руку с вытянутым указательным пальцем, прислушивался, как она постепенно тает. Казалось, что он ломал и разрывал музыку, отыскивая что-то глубоко скрытое
в мелодии, знакомой Климу.
Ходил он наклонив голову, точно бык, торжественно нося свой солидный живот, левая
рука его всегда
играла кистью брелоков
на цепочке часов, правая привычным жестом поднималась и опускалась
в воздухе, широкая ладонь плавала
в нем, как небольшой лещ.
Мать поплачет, поплачет, потом сядет за фортепьяно и забудется за Герцом: слезы каплют одна за другой
на клавиши. Но вот приходит Андрюша или его приведут; он начнет рассказывать так бойко, так живо, что рассмешит и ее, притом он такой понятливый! Скоро он стал читать «Телемака», как она сама, и
играть с ней
в четыре
руки.
Она крепко пожимала ему
руку и весело, беззаботно смотрела
на него, так явно и открыто наслаждаясь украденным у судьбы мгновением, что ему даже завидно стало, что он не разделяет ее игривого настроения. Как, однако ж, ни был он озабочен, он не мог не забыться
на минуту, увидя лицо ее, лишенное той сосредоточенной мысли, которая
играла ее бровями, вливалась
в складку
на лбу; теперь она являлась без этой не раз смущавшей его чудной зрелости
в чертах.
— И я добра вам хочу. Вот находят
на вас такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и слезы. «Век свой одна, не с кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж, останусь как перст» и так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы у вас
руки, вместо вас ходил бы по полям, под
руку водил бы
в сад,
в пикет с вами
играл бы… Право, бабушка, что бы вам…
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как
в романах… с надеждой
на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня, Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и
играя, как Викентьев, подал бы вам
руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «Бог благословил союз», говорите вы, то есть чтоб пойти
в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
Она сидела
в своей красивой позе, напротив большого зеркала, и молча улыбалась своему гостю, млея от удовольствия. Она не старалась ни приблизиться, ни взять Райского за
руку, не приглашала сесть ближе, а только
играла и блистала перед ним своей интересной особой, нечаянно показывала «ножки» и с улыбкой смотрела, как действуют
на него эти маневры. Если он подходил к ней, она прилично отодвигалась и давала ему подле себя место.
Весь этот люд, то есть свита, все до одного вдруг, как по команде, положили
руки на колени, и поклонились низко, и долго оставались
в таком положении, как будто хотят
играть в чехарду.
Заметьте, что решительно никаких других любезностей за ним не водится; правда, он выкуривает сто трубок Жукова
в день, а
играя на биллиарде, поднимает правую ногу выше головы и, прицеливаясь, неистово ерзает кием по
руке, — ну, да ведь до таких достоинств не всякий охотник.
«Вот оно», — думал я и опускался, скользя
на руках по поручням лестницы. Двери
в залу отворяются с шумом,
играет музыка, транспарант с моим вензелем горит, дворовые мальчики, одетые турками, подают мне конфекты, потом кукольная комедия или комнатный фейерверк. Кало
в поту, суетится, все сам приводит
в движение и не меньше меня
в восторге.
У меня
в кисете был перочинный ножик и карандаш, завернутые
в бумажке; я с самого начала думал об них и, говоря с офицером,
играл с кисетом до тех пор, пока ножик мне попал
в руку, я держал его сквозь материю и смело высыпал табак
на стол, жандарм снова его всыпал. Ножик и карандаш были спасены — вот жандарму с аксельбантом урок за его гордое пренебрежение к явной полиции.
С удивительной ловкостью
играл он салфеткой, перебрасывая ее с
руки на руку; черный, с чужого плеча и потертый по швам фрак, с нумером
в петлице, вместо ордена, как нельзя больше шел ему к лицу.
Сидел он всегда смирно, сложив
руки и уставив глаза
на учителя, и никогда не привешивал сидевшему впереди его товарищу
на спину бумажек, не резал скамьи и не
играл до прихода учителя
в тесной бабы.
Все взгляды впились
в учителя, о котором известно, что вчера он был пьян и что его Доманевич вел под
руку до квартиры. Но
на красивом лице не было видно ни малейшего смущения. Оно было свежо, глаза блестели,
на губах
играла тонкая улыбка. Вглядевшись теперь
в это лицо, я вдруг почувствовал, что оно вовсе не антипатично, а наоборот — умно и красиво… Но… все-таки вчера он был пьян… Авдиев раскрыл журнал и стал делать перекличку.
Рыхлинский был дальний родственник моей матери, бывал у нас,
играл с отцом
в шахматы и всегда очень ласково обходился со мною. Но тут он молчаливо взял линейку, велел мне протянуть
руку ладонью кверху, и… через секунду
на моей ладони остался красный след от удара…
В детстве я был нервен и слезлив, но от физической боли плакал редко; не заплакал и этот раз и даже не без гордости подумал: вот уже меня, как настоящих пансионеров, ударили и «
в лапу»…
Входят Любовь Андреевна, Гаев, Лопахин и Симеонов-Пищик; Симеонов-Пищик
в поддевке из тонкого сукна и шароварах. Гаев, входя,
руками и туловищем, делает движения, как будто
играет на бильярде.
Прижмется, бывало, ко мне, обнимет, а то схватит
на руки, таскает по горнице и говорит: «Ты, говорит, настоящая мне мать, как земля, я тебя больше Варвары люблю!» А мать твоя,
в ту пору, развеселая была озорница — бросится
на него, кричит: «Как ты можешь такие слова говорить, пермяк, солены уши?» И возимся,
играем трое; хорошо жили мы, голуба́ душа!
В проходе вынырнуло вдруг из темноты новое лицо. Это был, очевидно, Роман. Лицо его было широко, изрыто оспой и чрезвычайно добродушно. Закрытые веки скрывали впадины глаз,
на губах
играла добродушная улыбка. Пройдя мимо прижавшейся к стене девушки, он поднялся
на площадку. Размахнувшаяся
рука его товарища попала ему сбоку
в шею.
Она любила кататься
на рысаках,
в карты готова была
играть с утра до вечера и всегда, бывало, закрывала
рукой записанный
на нее копеечный выигрыш, когда муж подходил к игорному столу: а все свое приданое, все деньги отдала ему
в безответное распоряжение.
Облокотясь
на бархат ложи, девушка не шевелилась; чуткая, молодая жизнь
играла в каждой черте ее смуглого, круглого, миловидного лица; изящный ум сказывался
в прекрасных глазах, внимательно и мягко глядевших из-под тонких бровей,
в быстрой усмешке выразительных губ,
в самом положении ее головы,
рук, шеи; одета она была прелестно.
Лаврецкий вышел из дома
в сад, сел
на знакомой ему скамейке — и
на этом дорогом месте, перед лицом того дома, где он
в последний раз напрасно простирал свои
руки к заветному кубку,
в котором кипит и
играет золотое вино наслажденья, — он, одинокий, бездомный странник, под долетавшие до него веселые клики уже заменившего его молодого поколения, — оглянулся
на свою жизнь.
— А дом где? А всякое обзаведенье? А деньги? — накинулся
на него Зыков с ожесточением. — Тебе руки-то отрубить надо было, когда ты
в карты стал
играть, да мадеру стал лакать, да пустяками стал заниматься…
В чьем дому сейчас Ермошка-кабатчик как клоп раздулся? Ну-ка, скажи, а?..
В это время обыкновенно
в Туляцком конце «
играли свадьбы», а нынче только Чеботаревы выдали одну дочь, да и то все дело свертели
на скорую
руку, так что свадьба походила
на пожар.
Она
играла, что у нас называется, «с чувством», т. е. значит
играла не про господ, а про свой расход,
играла, как
играют девицы, которым не дано ни музыкальной
руки, ни музыкального уха и игра которых отличается чувством оскорбительной дерзости перевирать великие творения, не видя ни
в пасторальной симфонии Бетховена, ни
в великой оратории Гайдна ничего, кроме значков, написанных
на чистой бумаге.
Началась настоящая русская громкая и непонятная бестолочь. Розовый, белокурый, миловидный Толпыгин
играл на пианино сегидилью из «Кармен», а Ванька-Встанька плясал под нее камаринского мужика. Подняв кверху узкие плечи, весь искособочившись, растопырив пальцы опущенных вниз
рук, он затейливо перебирал
на месте длинными, тонкими ногами, потом вдруг пронзительно ухал, вскидывался и выкрикивал
в такт своей дикой пляски...
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука
в халат, со щегольской гитарой
в руках, укладывался
в гостиной, освещенной только лунным светом,
на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично
играл на гитаре, и вообще видно было, что вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение
в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
— И Шиллер — сапожник: он выучился стихи писать и больше уж ничего не знает. Всякий немец — мастеровой: знает только мастерство; а русский, брат, так
на все
руки мастер. Его
в солдаты отдадут: «Что, спросят, умеешь
на валторне
играть?..» — «А гля че, говорит, не уметь — губы есть!»